Марков Е. Л.

В стране белых гор. Поездка в Дивногорье.

Оглавление:

• Глава 1. Через донские луга
• Глава 2. «Большие Дива»
• Глава 3. Маяцкое городище
• Глава 4. Дивногорский монастырь
• Глава 5. Шатрище

 

Глава 1. Через донские луга

…Я обманулся в расчёте: время было рабочее, и в Лисках никто не брался везти меня по воде в монастырь. К тому же солнце совсем садилось, так что любоваться с лодки берегами Дона всё равно бы не пришлось. Делать было нечего, и я решился сделать ночную прогулку в Дивногоры на почтовой тройке.

Лиски утопали в своих зелёных садах, в своих белых холмах, в розовых лучах садившегося солнца. Редко и на Дону можно встретить местечко такое живописное и полное такой деревенской поэзии.

Дон тут уже совсем могуч и величествен; а сквозь широко распахнутые им ворота ближних холмов уходит вдаль чарующая перспектива его далёких белых берегов.

Лиски, или, как местные хохлы гораздо правильнее называют их, Лыски — вероятно, лысые места, лысые берега — теперь целый городок, очень картинно раскинувший свои бесчисленные белые мазанки с жёлтыми крышами по крутым скатам, уютным лесистым долинкам и песчаным холмам донских берегов. Их глазом не окинешь, потому что, собственно говоря, это не одно село, а целых три большие слободы, с разных сторон присоседившиеся к одному и тому же звену всех их питающей реки.

Две из этих слобод, Лыски и Залужное, в Острогожском уезде, а третья, Петровская, отделённая от них Доном, где находится вокзал железной дороги и высятся настоящим городом огромные многоэтажные корпуса резервных эскадронов с их конюшнями и манежами — даже совсем в другом уезде, в Бобровском.

Ямщик попался мне говорун, лошадки бойкие, тележка покойная — так что я самым весёлым образом скоротал свою, не особенно длинную, но и не особенно накатанную дорожку. От вокзала до Дивногорского монастыря всего 14 вёрст, и ямщики охотно возят туда за 2 рубля в конец; стояло летнее время, поэтому не было нужды объезжать на ту сторону реки и тянуться по горам и оврагам правого берега; привольная луговая низина, заливаемая стариком Доном, теперь настолько обсохла, что по ней давно стала бегать даже почта.

Широкий простор сочного Донского низовья дышал на меня со всех сторон бодрящею вечернею прохладою; удалые коньки бесшумно несли меня по его мягкому зелёному ковру, в котором утопал даже обычный грохот тележных колёс. Кругом, и вблизи, и вдали, куда только глаз хватал, бесчисленными островерхими грибами торчали среди тёмных чащ молодых лесков, на яркой мураве луга, бледно-зелёные стога только что скошенного сена.

Рыжие, белые, буланые, вороные лошади, разбредшиеся на полной своей воле, пестрят, будто крупные цветы, этот громадный зелёный ковёр. Они ушли и мордами, и ногами, и всеми помыслами своими в молодую сочную траву и пожирают теперь её с сосредоточенным увлечением, забыв обо всем мире, не поднимая даже на одну минуту своих философски равнодушных глаз на проезжающую мимо тройку.

Ребятишки-табунщики — зверьки ещё более довольные и тихим вечером, и вольным простором лугов, в своих ярких рубашонках тоже бродят весёлые и неутомимые, как птицы, в этой сочной траве, среди этих тенистых лесков и полощутся, как утки, в заводях Дона.

То и дело большие рыбные озера перерезают путь, сверкают то тут, то там стальным зеркалом, заставляя змейкою извиваться чуть пробитую луговую дорожку.

А слева непрерывным горным хребтом провожают меня, приосеняя молча бегущую реку, обрывистые кручи донского берега, сплошная белая стена на многие версты, будто ограда какой-то необъятной крепости, с зелёною травяною крышею наверху. Она удивительно эффектно опрокидывается целиком в синие ещё омуты Дона, который кажется от этого бездонно-глубоким. И всякий раз, как я вижу эти белые кручи над синею стремниною исторической реки, я не могу не сказать сам себе:

— Да, это действительно синий Дон! Недаром дали ему народы это древнее его прозвище. — Что, барин, лодки-то не нашли? Не повезли вас рыбаки? — участливо обратился ко мне ямщик, незаметно сдерживая лошадей и очевидно собираясь покурить. — Нет, не взялись… Поздно, говорят… — Поздно — это что! Пустое… А народ весь в поле, хлеб убирают, вот в чём причина. В свободное-то время, что ж бы! Меньше рубля только не возьмут, никак нельзя… Положим, им овсом лошадей не кормить и дёгтем колёс не мазать, не то что нашему брату, ну а всё ж таки… В гору ведь лезть надо, четыре бабайки нужно, стало, пять человек народу… Вот и сочтите теперь сами… А маленькую лодку на гору-то и не взгонишь… Под воду совсем иная статья, под воду что!… Сама понесёт…

Не переставая разговаривать, возница мой очень последовательно вынимал, между тем, из-за голенища трубочку-носогрейку, а из кармана бумажку с махоркой.

— Покурить, барин, дозволите? — Дозволю. — Эх-ма! — почесал он, оглядываясь на меня, — табак вот есть, а бумажки нет… Газетки, барин, нет ли какой? Да спичечкой не разживусь ли у вашей милости?

Я дал ему и спичек, и бумажку.

— Вот на том благодарим покорно, теперь доехать будет веселее! — обрадовался словоохотливый ямщик. — Ты сам-то с Лисок? — спросил я. — Не! Я Крутояцкий… У нас совсем другое положение. У нас беднота… А тут в Лисках богатый всё народ живёт, хохол! Дюже с чугунки богатеют. Косарь нонче на лугах рубль двадцать за день стоял, баба-вязалка шесть гривен, потому богачи, своим больше займаются, на чужую-то работу кто его погонит. Вот и Селявная тоже слобода, что подле монастыря, там ведь тоже хохлы живут, дюже тоже хорошо… Устройство какое! Войдешь к нему в домок, к хохлине к этому, — чистота такая, приятность, ни дать как у господина! — Рыбой, небось, промышляют? — Ну, рыба-то на откупу у мужиков богатых, что в озёрах, что в Донах. В озёрах рыба больше мужицкая водится, русская, щука там, карась, линь… А в Донах особливая рыба, господская, белая… Стерлядь это, бирючок и всякая такая… — В монастыре-то Дивногорском ты бывал? — Ну, вот, сказали!… — ухмыльнулся ямщик. — Может, разов-то три за день побываешь когда… — Хорошо там? — Мм… мм!… — промычал, сочувственно крутя головою, мой возница. — Там на Успленьев день миру сбирается тыщ, может, несколько человек! Котлов полтораста борщу одного наварят, щей! Нальют тебе на 2 копейки; ну и отпаривай душеньку. Чего там только нет! И-и-и! Боже мой! Ярманка здоровая! И кабаки потайкою, и всё; скота это нагонят, пройти негде. Ну, то есть всё решительно там есть, всякое положение! Отца-матери только нет!…

Белая стена на том берегу вдруг перервалась; шапка кустов, курчавая, как волоса негра, разом исчезла, и над волнами Дона нависло низко и близко от воды родимое ржаное поле.

Последним редутом крепостной ограды стоял на её краю огромный белый оскол, одинокою могучею пирамидою поднимавшийся выше всех соседних кручей и закрывавший собою темневшую за ним лесистую долинку.

Опустившийся берег скоро после неё опять переходил в суровые скалистые кручи, одетые как бронею густым кустарником и подпирающие своими исполинскими контрфорсами лежащую наверху равнину.

— Что это там за гора, на той стороне? — спросил я ямщика, указывая на белую пирамиду, замыкавшую фланг стены. — А то ж и есть самое Шатрище!… Там тоже святостей много. Монахов нету настоящих, не полагается, трудники только одни живут; пещеры там нарыты — конца-краю нет, аж под самый Дон, сказывают. И уж икон в тех пещерах видимо-невидимо! Старина, одно слово! Вроде как Киев старинный тут был… Господа тоже ездят когда, даже и с этой стороны бывают, с лугу. Кликнут с берега лодку, ну и подают, переезжают туда. За Шатрищем за этим тут же в лощинке баба-старуха хуторком живёт, хатку себе поставила, давно уж!… Вот она святости караулит.

Слобода Селявная, когда-то принадлежавшая Дивногорскому монастырю и отобранная от него при Потёмкине, покрывает своими домиками и садами высокое темя горного берега как раз в том месте, где река делает очень резкое колено, заворачиваясь под прямым углом вокруг скалистого углового выступа с востока прямо на юг. Вместе с рекою заворачивает туда же и его луговая низина. Как раз против этого колена Дона на левой стороне его — древнее поселение Копанище, населённое уже не хохлами, как Селявное и Лыски, а чистокровными москалями. Копанище — это «Богатый Затон», столь часто поминаемый в древних актах воронежского края, в его писцовых книгах и даже в Книге Большого Чертежа. Место это исстари имело значение в системе порубежной защиты русского государства; тут постоянно стояли царские сторожи, караулившие степных кочевников, а судя по названию, вероятно, существовал когда-нибудь канал с целью сообщения с какою-нибудь соседнею рекою или волоком, или же с целью преграждения пути нападающим кочевникам.

Паром на ту сторону, в Селявное и в Дивногорский монастырь, тоже как раз под Копанищем, у поворота реки. Ночи прошло уж порядочно много, и ни одного паромщика не было видно на берегу.

Ямщик мой направился к куреню, стоявшему над речкою, и стал отчаянно кричать:

— Господа перевозчики! Перевезите барина!

Но перевозчики, должно быть, только что заснули крепким первосонком, потому что нам пришлось напрасно взывать к ним добрых полчаса. Наконец этот глас вопиющего в пустыне был услышан, и огромный заспанный мужик с всклокоченною головою вышел к нам из куреня босой, как спал, накинув для приличия полушубок на плечи. Его провожал оригинальный помощник — крохотный трёхлетний пузан, тоже, конечно, босой и раздетый; он крепко уцепился за рубаху тятьки и горько рыдал, причитая что-то жалостливое над своею злосчастной судьбою, поднявшею его с нагретой тятькиной постели в такой неурочный час. Оказалось, что баба отлучилась куда-то на праздник, и наш бородатый Харон вынужден был остаться не только паромщиком, но и нянькою, что было не особенно удобно совмещать, по крайней мере, в данных обстоятельствах.

Ветер гнал довольно сильно волны, и тяжёлый неуклюжий паром относило течением так далеко, что верёвка, пересекавшая реку, казалось, тянулась теперь вдоль неё. Ямщик с паромщиком общими немалыми усилиями и с немалою потерею времени кое-как перетянули нас, наконец, на ту сторону, аккомпанируемые звучным шлёпаньем набегавших волн и не смолкавшим рёвом не в пору разбуженного ребёнка, не выпускавшего из своего кулачонка рубахи отца.

Это ещё наше счастье, что ветер был не особенно велик, а то, бывает, приходится ехать на лодке на ту сторону за народом, и уже тогда только подавать паром.

Проезжие мужики, хотя и платят требуемые копеечки, сами безропотно впрягаются в эту лямку и помаленечку переправляются таким образом через реку на своём же собственном непокуппом хребте Воистину, первобытная посудина, первобытные обычаи!

Пристяжная лошадь так напугалась воды, парома и отчаянного плача ребёнка, что при съезде на берег едва не стащила в реку всю нашу тройку. Но с Божьей помощью все устроилось благополучно, и мы тронулись в путь на гостеприимно мигавшие впереди огни монастыря.

— Вам куда? Вам ведь прямо до Дивов? — спросил меня ямщик. — Так вот это ж самые Дива и есть!

Народ не знает ни Дивногорья, ни Дивногорского монастыря. Он по-старинному зовет эти места просто Дива. Как бы то ни было, а мне было очень приятно даже и после такой недолгой ночной прогулки по сырым лугам Дона присесть за аппетитно дымившийся самоварчик монастырской гостиницы. Отец-гостинщик попался преоригинального вида, и в своём высоком заострённом колпаке, в узком засаленном подряснике и костлявой искривлённой фигурой необыкновенно напоминал мне тех странствующих иноков, которых так бесподобно изображает на московской сцене талантливый Музиль. Он, очевидно, считал себя умным и всезнающим, и, не питая высокого мнения о познаниях своего скромного гостя, с наивным самоуслаждением поучал его, прихлебывая из блюдца чаек, разной житейской мудрости.

Он закончил, впрочем, беседу свою, как и следовало, жалобами на плохие времена, на бедность монастыря.

— Икона только и кормит монастырь! — сообщил мне почтенный инок. — Круглый год ходит. Теперь Матушка из Боброва вышла, а где ходит — неизвестно. В субботу придёт; а уж в воскресенье утром — в Крутояк! Там полтора месяца будет жить, только на Успенье к нам назад. Тысяч 6-7 соберет только и нашего. Доходов совсем стало мало. Обапольные одни, Крутояцкие, Острогожские, а дальних у нас не бывает.

На другое утро я встал рано и сейчас же отправился купаться в Дон.

Очутившись на середине реки, я невольно вспомнил беседу вчерашнего ямщика; «в гору лезть» по воде, действительно, задача нелёгкая; никакие усилия не могут одолеть стремительного, хотя на вид и спокойного течения могучей реки; меня как бессильную щепку относило далеко от того места, куда я стремился прибиться, так что, поборовшись четверть часа с непокорною стихиею, я выскочил на берег, согретый будто после утомительной ручной работы.

Отсюда с пустынного берега, при тихом сиянии раннего утра, вид монастыря очень характерен. Белые горы, заросшие лесом, оставляют между собою тесный уступ, как бы последнюю свою ступень к берегу Дона, на которой кое-как скучиваются немногочисленные постройки обители…

Но её домики и церкви кажутся только случайными придатками других нерукотворных храмов, что приосеняют их сверху, с обрывов белой горы.

Три утёса-башни поднимаются на этих обрывах, ярко вырезаясь своими белыми обелисками на фоне синего неба и тёмной зелени леса. В этих меловых столбах, из которых один увенчан златою главою и золотым крестом, — древнейшая подземная церковь обители, опустевшие кельи и колокольня. Ещё глубже в материк скалы идут пещеры. Издали этот природный храм, венчающий храмы рук человеческих, и составляет главную красоту и своеобразность древней придонской пустыньки.

Я отстоял раннюю обедню в хорошенькой, заново отделанной церкви монастыря и, воспользовавшись случайною встречею с одним знакомым мне любителем археологии, ночевавшим в одной гостинице со мною, отправился с ним вдвоём осматривать пресловутые Дива.

Мы прошли с версту пешком над берегом Дона, пока дошли до устья Тихой Сосны. Почему она Сосна, я не знаю, но что она действительно Тихая, в этом всякий может убедиться. Ложе ее почти не имеет уклона, так что устье этой некогда важной порубежной реки нашего московского царства, на которой стояло когда-то столько царских сторож, рубилось столько городков и острожков, насыпалось столько валов, теперь совсем затянуло камышами, кочками, плавучими островками. Судоходная некогда река обратилась, по крайней мере, при впадении своём, в широкое болото с плёсами и озерками почти стоячей воды. Меловой горный кряж, образующий правый берег Дона, поворачивает тут по течению Сосны, оставляя между нею и Доном широкую луговую низину.

Дорога на Коротояк тоже поворачивает вместе с кручами берега, послушно лепясь по всем изгибам их каменистой пяты.

Мы сделали не больше полутора-двух вёрст от устья Сосны, когда вдруг перед нами открылся вид, заставивший нас обоих разом остановиться. Слева от нас на мощных меловых осколах провожавшего нас берегового кряжа вдруг вырезались, поднимаясь высоко в густую синеву неба, громадные белые столпы странного вида, целым правильным строем уходившие вдаль…

Они причудливо меняли свои фантастические формы по мере того, как мы поочерёдно приближались к ним и удалялись от них. То мы видели над собою меловые пирамиды, башни, обелиски, то колоссальных каменных истуканов, в которых мы едва не различали грубые очертания человеческих фигур; одни из них казались словно идущими куда-то по крутизне горы в длинных стелящихся одеждах, другие будто сидели на своих каменных седалищах, в строгих застывших позах египетских богов. Но сделаешь два шага дальше, и этот кажущийся египетский бог вдруг разрастается в развалины какого-нибудь средневекового замка, тонкая игла обелиска, видимая в профиль, с фасу оказывается целым громоздким утёсом, в котором устроена церковь и вырыты пещеры.

Пред нами были — «Большие Дива».